Доклады и публикации

Материал 17-й психоаналитической конференции СКПА «Жадность»

ЖАДНОСТЬ КАК РАННЯЯ ФОРМА ЛЮБВИ

«Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста»

Катулл

«…that most primitive form of love,
which is called greed»

Винникотт

Жадность в словаре Вебстера определяется как «чрезмерное желание приобретать или желать большего, чем нужно или заслуживаешь» (Webster's New World Dictionary, 2018). Это определение относится к процессу приобретения чего-то или желания обладания чем-то, сопровождающееся явным или скрываемым пренебрежением к чувствам других. Аналитики на удивление мало пишут о жадности. Ссылки, например, в ПЕП ВЕБ, на статьи о жадности можно в буквальном смысле слова пересчитать по пальцам. Мне кажется, это говорит о том, что жадность - явление настолько фундаментальное для человеческого опыта, что ее либо легко не заметить, либо о ней говорят, называя ее именем совсем другие феномены. Отчасти это связано с тем, насколько неуловимыми могут быть клинические проявления жадности. Жадность можно замаскировать, от нее можно защититься бесчисленным множеством способов, и ее легко спутать с другими переживаниями, такими как соперничество, ревность, зависть или агрессия.
Так, например, в клинической работе жадность можно увидеть у пациентов, которые чувствуют, что им не хватает нужных запасов для жизни, недостаток которых грозит им всевозможными ужасами. У них есть фантазия, что именно благодаря приобретению и накоплению этих запасов они будут защищены от опасности или грядущего ущерба.

Кроме того, жадность можно увидеть у тех пациентов, которые не могут насытиться терапевтом, будь то дополнительные интерпретации или телефонные звонки. В таком поведении жадность переживается как бесконечная потребность. Так же мы можем думать о жадности тех, кто демонстрирует невозможность переживать удовлетворение, быть довольным хоть чем-то в своей жизни и своей терапии.

Жадность психоаналитически традиционно была представлена языком оральности: пожирание, сосание, кусание. Это вызывает в воображении каннибальские фантазии о том, чтобы все забрать и все поглотить. В той мере, в какой импульсы жадности управляемы, они служат мощными мотивами поведения.

Согласно ранней теории психосексуального развития, рот младенца является первой частью тела, наделенной либидо из-за удовольствия, испытываемого при сосании. При нормальном эмоциональном развитии этот импульс направляется в социально приемлемое и полезное поведение, например замещение, сублимацию, формирование реакции. Если либидо лишено удовольствия, возникающее напряжение, тревога и разочарование компенсируются желанием получить больше и сохранить как можно больше для себя — что понималось как аномалия, которая, если ее не устранить на ранних стадиях роста, может сохраняться во взрослую жизнь. Одним из таких эмоциональных арестов считалась фиксация на оральном уровне, как у алкоголика, который заменяет одну бутылку другой (Abraham, 1927). Точно так же считалось, что получение через рот является способом, на котором основано стяжательство. Имущества ищут не из-за потребности, а из-за удовольствия, испытываемого в процессе захвата, владения и накопления — символическое поведение, заменяющее безопасность, помощь, любовь или власть.

«Жадное эго поглощает хороший объект, поэтому эго всегда нужно больше. Оно грабит собственные запасы пищи, вызывая чувство покинутости, утраты, гнева, вины, страх преследования», - пишет Р. Васка. В жадности эго никогда не бывает удовлетворено тем, что имеет. Оно обесценивает количество и качество того, чем уже владеет. А в качестве защиты жадность подпитывает одержимость собственностью и накоплением большего количества объекта. Идеализированные требования создают циклы ожиданий, направленных на себя и объект. Это вызывает внутреннее переживание бесконечного голода, неудовлетворенности и великой безнадежности. Результатом является эмоциональное голодание, вызванное само собой, даже когда человек окружен адекватной или достаточной степенью любви, успеха и знаний.

Итак, жадность, с его точки зрения — это безжалостный и неустойчивый внутренний опыт. Она порождает постоянное беспокойство и бесконечный голодный поиск большего. Ссылаясь на Шнайдера, Васка разъясняет, как инфантильное эго чувствует наличие неадекватного объекта и поэтому испытывает эмоциональное голодание. Это порождает состояние еще большей жадности и выстраивает преследующую фантазию жадного эго, отчаянно пытающегося питаться удерживающей хорошее, пустой, злой грудью.

Для жадного эго битва никогда не заканчивается и никогда не выигрывается. Всегда стремясь владеть идеальным объектом и питаться им, жадное эго никогда не находится в безопасности. Жадность лишает идеальный объект его достоинств, поэтому эго злится и мстит. Через проективную идентификацию эго сталкивается с тем, что хороший объект стал плохим, питательный оазис превратился в отравленный колодец. Это приводит жадное эго к круговороту жажды, поисков, потерь, преследований и дикой вины.…
Х. Каплан рассматривает жадность как аффект, а сильную жадность как хроническое состояние эго, затрагивающее всю личность, и вызванное задачей эго справиться с аффектом, когда чувство присутствует в чрезмерной степени. Он пишет о том, что аффекты можно анализировать как манифестное содержание различных инфантильных проявлений, включающих в себя желание, объектные отношения или нарциссизм.

«Психоаналитический взгляд на теорию аффектов сложен, - говорит Каплан, - поскольку определенные стремления строятся на первоначальных физических потребностях. Жадность — это стремление к приобретению, которое переживается субъективно, как если бы это была потребность, узаконивающая собственное стремление. Критиковать потребность труднее, чем желание. Когда жадность ощущается как желание, индивид регулирует ее посредством социализации, в то время как в более патологических формах она разыгрывается».
Когда в ходе развития добавляется супер-эго и, следовательно, ощущение правильного или неправильного, к жадности прибавляется тема несправедливости. Таким образом, жадность включает в себя протест против лишения без достаточной на то причины. И таким образом «я хочу» превращается в ощущение «я имею на это право».
Кроме этого присутствует так же ощущение нарциссической травмы и нарушения прав; мы можем обнаружить в жадности ворчливый тон, который, кажется, задает вопрос вселенной в целом: «Почему я? Чем я заслужил это лишение?»…

В более патологических формах жадность характеризуется высокой степенью беспокойства, ненасытной тягой. Интенсивность жадности неизменно приводит человека к хронической раздражительности, возбуждению и беспокойству. Когда жадность человека привязывается к фаллическому соперничеству и амбициям, человек проявляет решимость получить как можно больше из любых и всех доступных источников.

«Часто жадность может остановить развитие более продвинутых социально-регулирующих аффектов, таких как жалость, уважение и другие формы идентификации с объектом», - говорит А. Найкелли.

Наиболее цитируемым автором в современных работах о жадности оказывается М.Кляйн, и различные концепции жадности так или иначе отталкиваются от ее фундаментальных работ.
Кляйн рассматривает жадность как ненасытную тягу, превышающую потребности человека и, кроме того, превосходящую все то, что объект может или хочет дать. Ее цель — взять все хорошее, что можно извлечь из объекта. Более того, жадность предполагает стремление безжалостно тянуть и брать желаемое. При жадности, в отличие от зависти, гораздо меньше внимания уделяется объекту, а основное внимание уделяется имуществу и припасам.

М. Кляйн пишет: « Я предполагаю, что изменение баланса между либидо и агрессией порождает эмоцию, называемую «жадностью», которая носит в первую очередь оральный характер. Любое увеличение «жадности» усиливает чувство фрустрации и, в свою очередь, агрессивные импульсы. У тех детей, у которых силен врожденный агрессивный компонент, легко возбуждаются персекуторная тревога, фрустрация и «жадность», что способствует трудностям перенесения младенцем лишений и борьбы с тревогой. Соответственно, сила деструктивных импульсов в их взаимодействии с либидными импульсами будет обеспечивать конституциональную основу интенсивности «жадности». Однако если в одних случаях персекуторная тревога может усиливать «жадность», то в других (как я предположила в «Психоанализе детей») она может стать причиной самых ранних пищевых торможений».

Работы Независимых отличаются в своей концептуализации жадности, поскольку отличаются и в своей концептуализации агрессивности. Для миссис Кляйн деструктивность является врожденной и, следовательно, интрапсихической. Большинство Независимых рассматривают агрессию как необходимую для выживания часть самозащитной функции организма. И Винникотт, и Фэйрбэрн воспринимают патологическую агрессию как реактивную реакцию, которая может быть связана с действительным, предполагаемым или воображаемым воздействием окружающей среды.
Винникотт говорит, что «жадность — это слово с вполне определенным значением, соединяющее воедино психическое и физическое, любовь и ненависть, все, что приемлемо и что неприемлемо для эго».
«Я хотел бы выдвинуть предположение, - пишет он, - что жадность никогда не встречается у человека, даже у младенца, в неприкрытой форме, и что жадность, когда она проявляется как симптом, всегда есть вторичное явление, предполагающее тревогу. Жадность означает для меня нечто настолько примитивное, что она не могла бы проявиться в человеческом поведении, кроме как замаскированной и как часть симптомокомплекса».

Игра Лоуренса с шпателями (которую Винникотт описывает в работе «Наблюдение младенцев в обычной ситуации») раскрывает качество фантазий младенца. Это те самые тревоги, с которыми в своей основе имеет дело запрет на жадность, появлявшиеся во многих других описаниях случаев Винникотта. «Торможение, - говорит он, - означает скудость инстинктивного опыта, скудость развития внутреннего мира и вытекающее из этого относительное отсутствие нормального беспокойства о внутренних объектах и отношениях».

Винникотт рассматривает жадность как явление, тесно связанное с подавлением аппетита. «Если мы будем изучать жадность, - говорит он, - мы обнаружим лишения. Другими словами, если младенец жаден, у него есть некоторая степень депривации и некоторое принуждение к поиску исцеления этой депривации посредством окружающей среды». Тот факт, что мать сама готова удовлетворить жадность младенца, обеспечивает терапевтический успех в подавляющем большинстве случаев, когда можно наблюдать это принуждение.

Он приводит краткое описание случая мальчика, который превратился из заторможенного в жадного. Том, пятнадцати лет, ему грозит исключение из школы вследствие неудовлетворительного характера. Том резко изменился в тринадцать лет. Сейчас он: «Неопрятный и немытый»; учителя жалуются на разрушение мебели (вырезание дырок в стульях) и т.д. Том невнимателен в школе и не может сосредоточиться на уроках. Он находится в постоянном конфликте с разными учителями, и наказание на него не действует. Родители сообщают, что они обеспокоены тем фактом, что он устроил дома хаос, повредив ножом собственную комнату и мебель в ней, хотя он всегда любил эту комнату.

Здесь интересно то, что вместе с этим изменением характера у Тома произошел переход от сдерживания жадности к жадности. В ходе этих изменений он начал полнеть, а до этого всегда был худым, приобрел более чем здоровый аппетит и желание переедать. Ранее он никогда не интересовался едой, и никто никогда не мог подкупить его каким-нибудь лакомством.
Мать вспоминала трудности при кормлении грудью в три месяца, затем шесть месяцев затрудненного кормления с вторичными запорами. В девять месяцев ребенок весил всего девять фунтов; с этого времени он чувствовал себя довольно хорошо, но сохранил небольшую аппетит и маленькое тело.

Важность этого случая, заключается в том, что он показывает, как торможение аппетита хорошо служило мальчику в течение 10—12 лет в его защите от тревоги. Благодаря своим симптомам ему удалось стать (в своем внутреннем мире) более или менее привлекательным и общительным существом, поскольку он может обходиться почти без еды. Однако без веры в свою и чужую доброту он не может вести полноценную жизнь, по крайней мере, не может жить и оставаться в здравом уме.
Винникотт так же привлекает наше внимание к чрезвычайно раннему возрасту, в котором человек может попытаться решить проблему подозрительности, став подозрительным к еде. «Первые месяцы младенчества чрезвычайно трудны для понимания, но ясно, что в возрасте девяти и десяти месяцев этот механизм (то есть использование сомнения в еде для сокрытия сомнения в любви) может быть задействован в полной мере», - пишет он.

Саймон, 8 лет. Родителей беспокоило недостаточное физическое развитие сына, а также другие его симптомы: отсутствие аппетита, возбужденное нервное состояние, ночные кошмары и другие специфические особенности. Одну из особенностей Саймона лучше всего описать на примерах. Так, предположим, Вы сердитесь на Саймона и говорите ему: «сегодня ложись спать пораньше!», а он отвечает: «вот и хорошо, я устал» и уходит как бы довольный. Или Вы говорите: «Сегодня никаких шоколадок!», а он говорит: «Это хорошо, потому что сегодня меня тошнит с утра», и снова Вы не смогли донести до него мысль о наказании. Наиболее постоянным симптомом мальчика было отсутствие у него обычного желания есть. Можно сказать, что он никогда не был жадным. Не существует еды, которая ему действительно нравится, и нет ничего, что можно было бы дать ему в качестве угощения. Он ест шоколад, но забывает о нем и всегда предпочитает играть, а не есть. Мать утверждает, что Саймон был «абсолютно нормальным», пока его не отняли от груди в девять месяцев. (Конечно, мы знаем, что он не был абсолютно нормальным; например, была тревога, вызванная хрустящей бумагой.) Но когда грудь полностью отняли, он изменился и так и не оправился. «Таким образом, - пишет Винникотт, - состояние Саймона можно было бы назвать подавлением жадности, вторичным по отношению к травме отлучения от груди, которая была вторичной по отношению к ранней инфантильной тревоге психотической интенсивности и качества».

В случае Саймона еще раз можно увидеть большое значение сдерживания жадности, здесь восходящего к отлучению от груди; и как вначале отношение к еде есть отношение к человеку, к матери, так и в дальнейшем симптомы кормления варьируются в зависимости от отношения ребенка к разным людям.
Винникотт полагает, что жадность младенца – это изложение огромных инстинктивных требований, которые «младенец предъявляет к матери в самом начале, то есть в то время, когда младенец только начинает позволять матери отдельное существование, в первое принятие принципа реальности. Мать … может полностью преуспеть в том, чтобы не «подводить младенца», удовлетворяя потребности эго», до тех пор, пока у младенца не появится интроецированная мать, поддерживающая его эго, и он не станет достаточно взрослым для того, чтобы самому поддерживать эту интроекцию, несмотря на неудачи поддержки эго в реальном окружении.

«Первобытный любовный порыв — это не то же самое, что безжалостная жадность, - говорит Винникотт, - В процессе развития младенца первобытный любовный порыв и жадность разделяются приспособлением матери к его нуждам».
Харольд Борис, исследуя нарушения пищевого поведения, начинает с того, что разделяет жадность и аппетит: «Аппетит по своей природе удовлетворяем. Он идет за тем, чего хочет, и все же благодарен к тому, что получает.

Я думаю, что жадность предшествует аппетиту и может перерасти в аппетит, а может и не перерасти в него. Жадность хочет всего; ничего меньшего не получится». В разговорном языке прилагательное «жадный» имеет уничижительный оттенок; это часто гневно говорят о ком-то, кто не может быть доволен. «Я считаю жадность… состоянием, с которым каждый с радостью расстался бы, если бы смог выдержать боль», - пишет Борис. И это, с его точки зрения, боль потери, которую не может вынести человек, делающий выбор.
Он проводит различие между потенциальной жадностью и жадностью потенциированной. Первая свободна от разочарования. Она содержит фантазию «все-в-одном» и «все-в-один-момент». Это мечта за пределами алчности. Она вызывает волнение и блаженство. Это состояние, в котором младенец (впоследствии ребенок или взрослый) временно не обнаружил другого и не должен бороться с возможностью сопоставления между аппетитом и грудью. Это состояние длится до тех пор, пока младенец ничего не хочет от груди, после чего безмятежность сменяется разочарованием размером с весь мир. Это состояние так называемой «Золотой фантазии», описанной С. Смитом.

«… жадность — это неразвитое состояние ума, при котором человек желает и надеется иметь все и всегда. Представление о том, что это возможно, вызывает состояние сильного возбуждения и чистого блаженства», - пишет Борис и в этом смысле жадность – это часть надежды.

«Золотая» фантазия проста и знакома: это желание удовлетворить все свои потребности в отношениях, освященных совершенством. Две неизменные черты этой фантазии выделяют ее как в ее влиянии на жизнь пациента, так и в ее влиянии на анализ. Первая черта связана с позицией пациента в этой фантазии: позиция всегда пассивна, всегда связана с убеждением, что где-то в этом огромном, бескрайнем пространстве, называемом миром, есть человек, способный полностью удовлетворить мои потребности. Желание состоит в том, чтобы о человеке заботились настолько полно, чтобы от пациента не требовалось ничего, кроме его способности пассивно воспринимать. Вторая черта, вытекающая из первой, — это субъективное переживание пациентом того, что эта фантазия затрагивает его глубочайшие глубины, центральные вопросы его жизни и что действительно само выживание может зависеть от ее сохранения. Сохранять фантазию нетронутой, бесконечно искать ее воплощение в любых отношениях становится смыслом существования пациента. Отказаться от фантазии — значит отказаться от всего, потерять первичный источник комфорта (идеализированный объект), даже чувство смысла. Как будто фантазия дает самоопределение: без нее нет существования, и мир становится местом без надежды. Чувствуется черно-белое, все-или-ничего этой формулы, как будто по ту сторону идеала таится какой-то ужас. Если человек не может сохранить то, что хорошо, то остается только с тем, что плохо; опасность в том, что идеальный объект может стать объектом преследования.

В тот момент, когда жадность становится потенциированной, человек тяжело осознает необходимость выбора, и одновременно невозможность получить все. Это осознание
- либо побуждает к выбору, при котором одновременно ощущаешь и чувство глубокой утраты, и удовлетворение аппетита;
- либо стимулирует отказ терпеть выбор — и происходит превращение аппетита обратно в жадность;
- либо вызывает переживание огромного разочарования.

Борис не говорит о трансформации жадности в аппетит как об одномоментном явлении, на самом деле это происходит снова и снова: жадность перерастает в аппетит; аппетит переходит в жадность. Большая часть определения выбора, я думаю, интрапсихическая. Аппетит делает манифестной первую встречу младенца с действительностью и, впервые делает действительный опыт действующим лицом в этом процессе. Качество переживаемого аппетита теперь будет играть роль в том, модулируется ли чувство утраты компенсационным и утешительным опытом или нет.
К нам, как правило, не приходят люди, получавшие в детстве достаточно любви. Но большей частью пациент постепенно начинает насыщаться в терапии, получая любовь и поддержку аналитика, вызывая у него ассоциации с иссохшим растением, которое теперь, получая достаточный полив и солнечный свет, постепенно расправляет листья. А тут я хотела бы остановиться на двух примерах, когда пациент не мог вначале получить ничего от анализа. Жадность, как мы помним, так боялась потери при выборе, потери, которая переживалась как катастрофа, которую жадность предотвратила и, следовательно, анализ должен быть направлен не столько на то, что произошло, сколько на то, чего не произошло – не произошло превращение жадности в аппетит. Задача анализа, конечно же, теперь состоит в том, чтобы на этот раз дать возможность индивидууму развить аппетит.

Когда разовьется аппетит, пациент также разовьет интерес к пище для размышлений. С этой целью используются чьи-то интерпретации. Но когда преобладает жадность, каждая интерпретация, скорее всего, будет использоваться для умножения возможностей и уклонения от выбора. Позвольте мне теперь заглянуть в мою комнату для консультаций и привести два примера.

Литература

Abraham K. Selected papers on psychoanalysis. London: Hogarth, 1927.
Boris H. The "Other" Breast—Greed, Envy, Spite and Revenge [1986]
Kaplan H. Greed: A Psychoanalytic Perspective [1991]
Klein M. Some Theoretical Conclusions Regarding the Emotional Life of the Infant [1952]
Nikelly А. The Pathogenesis Of Greed: Causes And Consequences [2006]
Smith S. The Golden Fantasy: A Regressive Reaction to Separation Anxiety [1977].
Waska R. The Impossible Dream And The Endless Nightmare: Clinical Manifestations Of Greed [2004]
Waska R. Craving, longing, denial, and the dangers of change: clinical manifestations of greed [2002]
Winnicott D. Appetite and emotional disorder [1936]
Winnicott D. The Antisocial Tendency [1956]
Winnicott D. The Observation of Infants in a Set Situation [1941]

 

Доклад Александра Ускова «Стыд и свобода в кабинете психоаналитика и в социальном контексте» был представлен на 5 конференции СКПА «Психоанализ на грани: свобода и стыд» в 2009 году.

Стыд

Стыд, как одно из основных человеческих чувств, неоднократно привлекал внимание психоаналитиков. Невозможно охватить все возможные взгляды на тему стыда, существующие в психоаналитической литературе. Поэтому я остановлюсь на тех из них, которые важны для меня в размышлениях об этом вопросе.

Тема стыда появляется, в частности, в «Толковании сновидений». Фрейд (1900/1913, сс. 181-187) пишет о вызывающих стыд сновидениях как о типичных. Сновидец неодет, есть какой-то дефект в его одежде, например: «Я была либо в сорочке, либо в нижней юбке». Сновидец хочет, но не может скрыть этот дефект. Фрейд истолковывает такие сновидения как проявления эксгибиционистских желаний. «Согласно бессознательному желанию обнажение должно быть продолжено, – согласно же требованию цензуры оно должно быть прервано». «В рассказах невротиков об их детстве раздевание перед детьми другого пола играет видную роль; с этим тесно связан бред параноиков, будто за ними наблюдают при одевании и раздевании. Среди извращенных личностей есть группа людей, у которой детский импульс превращается в своего рода навязчивую идею, – это эксгибиционисты.

Это детство, лишенное чувства стыда, кажется нам впоследствии своего рода раем, а ведь самый рай не что иное, как массовая фантазия о детстве человека. Поэтому-то в раю люди и ходят обнаженными и не стыдятся друг друга до того момента, когда в них пробуждается стыд и страх, происходит изгнание из рая, – начинается половая жизнь и культурная работа. В этот рай сновидение может нас переносить каждую ночь. Мы уже высказывали предположение, что впечатления раннего детства (в доисторический период, приблизительно до четырех лет) требуют воспроизведения сами по себе, может быть, даже независимо от их содержания и что повторение их является осуществлением желания. Сновидения о наготе суть, таким образом, эксгибиционистские сновидения».

Позже, в «Очерках по психологии сексуальности», Фрейд (1905/1991) пишет о чувстве стыда как об одной из основных задержек сексуальности, наряду с отвращением, эстетическими и моральными требования идеала (стр. 45).

«Поучительно, что ребенок под влиянием соблазна может стать полиморфно перверзным, что его можно соблазнить на всевозможные извращения. Это указывает на то, что у него есть склонность к этому в его конституции; соблазн потому встречает так мало сопротивления, что душевные плотины против сексуальных излишеств – стыд, отвращение и мораль, в зависимости от возраста ребенка, еще не воздвигнуты или находятся в стадии образования» (стр. 57-58). «Маленький ребенок, прежде всего, бесстыден и в определенном возрасте проявляет недвусмысленное удовольствие от обнажения своего тела, подчеркивая особенно свои половые части» (стр. 58).

Как же формируются эти сексуальные задержки, в частности, стыд? Стыд возникает в результате отказа родителя в удовлетворении сексуального желания ребенка (прегенитального или генитального, вначале частичного, а затем целостного), которое воспринимается как неадекватное и неуместное. По-видимому, Фрейд считал, что чувство стыда возможно на любой стадии инфантильной генитальной организации. В ситуации стыда помимо отказа в удовлетворении, ребенок ощущает свою неполноценность, физическую и психическую незрелость, неготовность к взрослым сексуальным отношениям. Ребенку указывают на его неспособность удовлетворить родителя противоположного пола и соперничать с родителем своего пола. Фиксация на этом чувстве стыда и униженности приводит у многих мальчиков в будущем к специфическим торможениям в сексуальной сфере, когда женщины воспринимаются как слишком недоступные и отвергающие, собственный член – как слишком маленький, по сравнению с членами других мужчин, не способный удовлетворить женщину по-настоящему. Отношения с другими мужчинами у таких индивидов отравлены чрезмерным страхом, или излишней конкуренцией. Женщины с такой фиксацией чувствуют себя неуверенными в своей женственности, стыдятся привлекать внимание мужчин, также боятся конкуренции с другими женщинами. Излишняя стыдливость в сексуальных отношениях блокирует свободу и спонтанность и препятствует сексуальному удовлетворению, становясь причиной импотенции или раннего семяизвержения у мужчин и фригидности у женщин. Сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, отравленные чрезмерной стыдливостью, ярко описаны, например, Джоном Фаулзом (2000) в романе «Любовница французского лейтенанта» (отношения Чарльза и Сары). Действие романа происходит в Викторианской Англии, в ту эпоху, на исходе которой Фрейд делал свои революционные открытия.

В наше время феноменология стыда несколько изменилась. Конечно, сексуальность как таковая по-прежнему является объектом подавления и задержки. Однако возможности ее открытого и относительно бесконфликтного проявления многократно расширились. В фильме «Порнографическая связь» (реж. Ф. Фонтейн, 1999) главные герои, мужчина и женщина, современные парижане, встречаются по объявлению, чтобы удовлетворить свою сексуальную фантазию, которой, видимо, нет места в отношениях с их постоянными сексуальными партнерами. Удовлетворение этой фантазии, которое происходит за закрытыми от зрителя дверями отеля, не вызывает стыда и приносит героям желанное удовольствие. Однако постепенно между ними развиваются любовные отношения. В какой-то момент они решают заняться сексом обычным, неизвращенным способом, и это также приносит им большое удовлетворение. На этот раз зритель может наблюдать за этой возбуждающей и волнующей сценой. Однако именно развивающаяся привязанность друг к другу и зависимость друг от друга вызывают у героев чувство стыда и неадекватности (потери контроля над собой и своими чувствами) и приводят к разрыву таких многообещающих и удовлетворяющих отношений.

Кохут (1971/2003) рассматривал стыд как прегенитальное, преэдипово чувство, вызываемое недостатком нормального эмпатического отражения (внимания, признания, восхищения) со стороны родителей. Нормальные эксгибиционистские потребности ребенка не удовлетворяются, и ребенок либо чувствует себя униженным и неполноценным, не достойным внимания и любви окружающих, либо постоянно демонстрирует себя, привлекая внимание всеми возможными, в том числе и «бесстыдными» способами, демонстрируя свои гениталии и побуждая окружающих к сексуальным действиям.

Кохут считал, что сексуальность во многих случаях является средством компенсации нарциссических травм и неудовлетворенных нарциссических потребностей. Сами сексуальные отношения у индивидов с преобладающей нарциссической проблематикой, не вызывают чувства стыда. Наоборот, они могут быть вызывающе бесстыдными, извращенными. Однако, за этим как бы «взрослым», «генитальным» фасадом скрываются неудовлетворенные прегенитальные инфантильные потребности в любви, внимании, заботе, привязанности. Интенсивный стыд возникает именно как реакция на огромную силу и ужасную неудовлетворенность этих потребностей.

Финские психоаналитики Иконен и Рехардт (1993) рассматривают стыд с точки зрения психоаналитической теории двух основных влечений: влечения к жизни – Эроса – и влечения к смерти – Танатоса. Иконен и Рехардт считают, что Эрос, либидинальное влечение, требует взаимности со стороны своего объекта. Стыд возникает в том случае, если объект отказывает во взаимности, то есть, дает деструктивный ответ Танатоса на либидинальное влечение. Впервые, по их мнению, реакция стыда проявляется еще у младенца, который тянется к пришедшему человеку, но внезапно обнаруживает, что это чужое, незнакомое лицо. Ребенок перестает улыбаться, опускает глаза, отворачивается, может заплакать. Реакция стыда как отказа в либидинальной взаимности описана, по мнению Иконена и Рехардта, Дональдом Винникотом в его знаменитой статье о наблюдении за ребенком в стандартной ситуации (Винникотт, 1941/2000). Как малыш тянется к шпателю, как он пытается понять отношение матери и Винникота к этому, как он, в конце концов, отворачивается от шпателя, матери и Винникота или соединяется с ними.

Отличие стыда от вины, по мнению Иконена и Рехардта, заключается в том, что чувство стыда возникает при отвержении всего человека в целом, в то время как чувство вины, связано с конкретными неприемлемыми поступками человека. Сексуальность во всех ее проявлениях очень легко вызывает чувства стыда.

Сила стыда состоит в том, что он легко вызывает коллапс: «Я умираю от стыда», «Я никогда не прощу себе» и запускает порочный круг стыда, из которого очень тяжело выбраться. Вместе с тем, стыд, в силу его болезненности и невыносимости, очень охотно избегается в ситуации анализа, что приводит к тупику и пробуксовке в лечении.

Стыд, на мой взгляд, является более примитивным, архаичным чувством, по сравнению с чувством вины. Стыд возникает при актуализации параноидно-шизоидной позиции, в отношениях с преследующим – отвергающим, унижающим, обесценивающим объектом и в наиболее сильных своих проявлениях напоминает по своей феноменологии тревогу исчезновения, распада, фрагментации. Таким образом, стыд близок к психотическим феноменам, примитивным психическим состояниям. Для человека, легко испытывающего чувство стыда, характерны ощущения, что за ним недоброжелательно наблюдают, его действия недоброжелательно обсуждают, к нему недоброжелательно относятся. Паранойяльный характер таких переживаний очевиден.
Подобные переживания свойственны многим героям Достоевского. Вот фрагмент из «Двойника». Герой этой «петербургской поэмы» мелкий чиновник Яков Голядкин проникает на день рождения дочери своего начальника, в которую он влюблен. Пытаясь обратить на себя внимание, он чувствует, что оказался в стыдном и унизительном положении:

«Начал господин Голядкин поздравлениями и приличными пожеланиями. Поздравления прошли хорошо; а на пожеланиях герой наш запнулся. Чувствовал он, что если запнется, то всё сразу к черту пойдет. Так и вышло — запнулся и завяз... завяз и покраснел; покраснел и потерялся; потерялся и поднял глаза; поднял глаза и обвел их кругом; обвел их кругом и — и обмер... Всё стояло, всё молчало, всё выжидало; немного подальше зашептало; немного поближе захохотало. Господин Голядкин бросил покорный, потерянный взор на Андрея Филипповича. Андрей Филиппович ответил господину Голядкину таким взглядом, что если б герой наш не был уже убит вполне, совершенно, то был бы непременно убит в другой раз, — если б это было только возможно. Молчание длилось…»

Риккардо Ломбарди (2007) в своей недавней статье пишет о психотическом чувстве стыда у молодого мужчины, которое было вызвано его собственной спроецированной ненавистью. Ненависть и деструктивность, которые пациент Ломбарди не мог принять в себе, проецировались им на окружающих и вызывали непереносимое ощущение, что за ним наблюдают и враждебно обсуждают его поведение. В процессе анализа произошло осознание и принятие пациентом своей ненависти, что привело к исчезновению патологического стыда и принятию пациентом своего тела, своей сексуальности и своей смертности. Ломбарди указывает на неразрывную связь стыда с ощущением своего тела, своих чувств, своей сексуальности, и, в конечном счете, своей смертности.

Свобода

Одно из значений, в котором в психоанализе используется понятие свободы, тесно связано с чувством стыда, является его прямой противоположностью, антонимом. Фрейд пишет о свободе, как свободе инстинктивного (сексуального и агрессивного) удовлетворения. Такой свободой, по мнению Фрейда, обладает вожак первобытной орды (Тотем и Табу – Фрейд, 1913/1991) и вождь массы (Массовая психология…, Фрейд, 1921/1991). Он обладает властью, основанной на своей физической силе, и той любви, которую к нему испытывают члены орды/массы, как к своему идеалу Я. Сам же он никого не любит и использует всех окружающих для удовлетворения своих инстинктивных потребностей. Очевидно, что такой индивид не испытывает стыда, так как стыд является проявлением сексуальной задержки, средством торможения влечений, тогда как у такого индивида все влечения существуют в своем первичном, незаторможенном виде, иными словами, он свободен в их проявлении и удовлетворении.

Если мы обратимся к образам свободы в изобразительном искусстве, то на память приходит картина Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах» (1831). Полуобнаженные мужчина и женщина, изображенные там, наводят на мысль, что свобода невозможна без некоторого обнажения и бесстыдства. Интуитивно все мы понимаем, что чувство стыда является одним из мощнейших ограничителей свободы.

Насколько аналитик может обнажаться перед пациентом? Насколько он свободен в своих действиях на психоаналитических сеансах? Кажется, в письме Юнгу, посвященному обсуждению любовных отношений Юнга с его пациенткой из России Сабиной Шпильрейн, Фрейд говорит, что он является безусловным сторонником сексуальной свободы, хотя и очень мало этой свободой пользовался. Как свидетельствует переписка между Фрейдом и Юнгом, в деликатном вопросе любовных отношений Юнга и его пациентки Фрейд далек от морализаторства. Он старается подбодрить Юнга, рассказывая, что, хотя он сам не попадал в такие переделки, но не раз проходил «по краю». Фрейд объясняет, что чувства психоаналитика к пациентке являются «контрпереносом», который нужно анализировать (впоследствии он возвращается к этой теме в более общем виде в статье «Замечания о любви в перенесении», 1915/1996). Вместе с тем, Фрейд не может не выразить свое сдержанное отношение к тому, что Юнг пытается оправдаться и отрицать важность того, что произошло между ним и пациенткой. Впоследствии Фрейд поддержит Сабину Шпильрейн, ставшую психоаналитиком, в ее научной и клинической карьере и в выяснении отношений с Юнгом. Юнг, раскрывший тайну своих отношений со Шпильрейн Фрейду (впрочем, не без давления со стороны Шпильрейн и ее семьи), так и не сможет справиться со стыдом и уязвленным самолюбием и займет позицию отрицания и ответного обвинения Фрейда, что, в конце концов, приведет к охлаждению и разрыву в отношениях между ними (см. напр., Covington & Wharton, 2003). И Фрейд, и Юнг были врачами, они принимали клятву Гиппократа, в которой, в частности, написано: «…В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами...» (http://nevrolog.narod.ru/gip.html). Однако и Фрейд и Юнг были живыми людьми и любознательными исследователями, которые все время задавались вопросом: в какой степени мы можем позволить себе свободу, в том числе сексуальную, любовную свободу со своими пациентами? Так, Фрейд построил здание психоанализа на открытии, что любовь, возникающая между пациенткой и аналитиком, является переносом, который необходимо исследовать, интерпретировать, но не удовлетворять. «Лечение должно быть проведено в воздержании». Ограничение свободы инстинктивного удовлетворения в анализе необходимо для того, чтобы вернуть пациенту его свободу в реальной жизни – его способность любить и работать (Фрейд 1915/1996). Однако без свободы вступить в любовные отношения с пациентом, в форме ли обсуждения их, или в форме более или менее невинного отыгрывания, ничего не произойдет – анализ будет бесплоден. Ни один пациент не выдержит, если ему будут отказывать во всем, пишет Фрейд (1915/1996). Я бы добавил, что и ни один психоаналитик не выдержит, если он будет себе во всем отказывать.

Другой вариант рассмотрения проблемы свободы в психоанализе – это проблема психического детерминизма и свободы воли (см., напр.: Basch, M.F. (1978). Psychic Determinism and Freedom of will. Int. R. Psycho-Anal., 5:257-264). С одной стороны, Фрейд исходил из того, что все психические явления имеют свои причины и целесообразны – направлены на удовлетворение тех или иных желаний. Однако, говоря о задачах психоанализа, Фрейд писал, что мы должны дать пациенту свободу Эго, чтобы он решил, каким путем ему идти.

Однако понятие свободы воли не противоречит концепции детерминизма, т. к. даже явно «произвольное», «капризное», «случайное», «нелепое», «странное» поведение имеет свои причины, и психоанализ как раз и занимается поиском этих причин. В то же время свободное поведение человека по выбору и преследованию своих целей, то, что понимается под свободой воли в философии, юриспруденции, в обыденной жизни, является следствием осознания и принятия своих потребностей и предпринимается для их удовлетворения, т. е. является полностью детерминированным. Именно такая свобода воли пациента и является целью психоаналитического лечения.

Парадоксальным образом понимание пациентом в процессе прохождения психоанализа причин и целей своего поведения, которых он прежде не осознавал, т. е. осознание пациентом детерминированности своего поведения его природой и его судьбой, приводит к тому, что пациент чувствует себя субъективно свободным в выборе возможных целей своего поведения и в их достижении.

Использование знаков, символизации позволяет человеку придавать иное значение различным фактам своей жизни и, таким образом, менять их детерминирующее воздействие на его последующую жизнь. Один из таких феноменов, описанных в психоанализе, – это Nachtraeglichkeit или après-coup, когда в результате последующих событий, например, опыта, полученного в психоаналитическом лечении, происходит переосмысление предшествующей истории жизни человека. (Примеры: изменение воспоминаний пациентов об отце и матери в результате опыта, полученного в переносе, и их поведения в отношении мужчин и женщин в результате анализа).

Другим фактором, влияющим на причинность, является самонаблюдение. В физике Вернер Гейзенберг сформулировал принцип неопределенности, согласно которому наблюдение оказывает воздействие на те явления, которые мы наблюдаем. Наблюдение и самонаблюдение, которому подвергает человек свою психическую жизнь в психоанализе и вне его, несомненно, приводит к ее изменению.

Еще одно значение, которое имеет понятие свободы в психоанализе – это свобода от симптомов и психических конфликтов. Здесь мы возвращается к антагонизму свободы и стыда. Стыд, как одна из психических задержек, вызывается определенным отвергающим и унижающим отношением со стороны плохого, преследующего внутреннего объекта. Фрейд называл такой объект совестью или супер-эго. Примитивное преследующее супер-эго, или плохие, преследующие внутренние объекты являются главными ограничителями свободы поведения человека. В психоанализе существуют понятия «мафиозных» (Rosenfeld, 1971) и «тоталитарных» (Šebek,1996, 1998) внутренних объектов, сами названия которых говорят об их сущности и характере их действия. Действие этих внутренних объектов, как и действие супер-эго, связаны с инстинктом смерти. Они направлены против либидинальных влечений индивида, против любви, зависимости и, в конечном счете, против жизни.

Агрессивные, деструктивные влечения необходимо смягчать, связывать, чтобы они не приводили к полному разрушению. Однако для тех людей, у которых либидинальные влечения недостаточно сильны, а агрессивные слишком могущественны, единственный способ выживания – это защитные психические организации, психические убежища, нередко принимающие в их фантазиях образ тюрьмы или концлагеря, где они лишены свободы и чувствуют себя в полной власти бандитов, надзирателей или полицейских.

Еще одним вариантом рассмотрения темы свободы в психоанализе является концепция истинного и фальшивого Я Винникота (1960/2006). Должен ли индивид просто приспосабливаться к окружающим, формируя фальшивое Я и отказываясь от своих истинных потребностей, или он может позволить себе быть таким, какой он есть, открыть и развить свои потребности, способности и свое истинное Я? Если окружение, в котором растет индивид, исключительно неблагоприятное, оно не дает ему свободы и требует только подчинения и приспособления. Свобода возможна только в присутствии «достаточно хорошей матери», в «фасилитирующем» окружении, при наличии адекватного «холдинга». Семья и общество должны быть «достаточно хорошими», иначе свобода в принципе невозможна. Свобода приходит через игру, через особую промежуточную реальность, переходное пространство, «место, где можно жить».

Ээро Рехардт, финский психоаналитик, очень много сделавший для развития психоанализа в Восточной Европе, однажды сказал нам, молодым энтузиастам, мечтавшим стать психоаналитиками, что психоанализ – это свобода и правда. Свобода мысли – это свобода от интеллектуальных табу. Это свобода думать и разговаривать обо всем, играть со всем, все подвергать рассмотрению и сомнению. Правда – это результат свободы и ее необходимое условие.

Свободный человек – это человек, осознающий свои потребности и пытающийся их удовлетворить в тех пределах, которые допускает реальность, в которой он живет, и пытающийся организовать реальность так, чтобы она позволяла максимальное удовлетворение потребностей. Свободное общество, – это общество, которое признает потребности людей и старается организовать удовлетворение этих потребностей, на основе научного познания и исследования реальности природы, общества и человека, учитывая неизбежные ограничения этих потребностей, накладываемые обществом, но не более того. Внутренняя свобода – это внутреннее пространство, в котором человек может играть со своими мыслями, чувствами, желаниями, рассматривая их с различных точек зрения и обсуждая их с самим собой, откладывая или позволяя их немедленное удовлетворение. Свобода человека связана с развитием культуры, которая, хотя и несовершенна и содержит много тупиковых ответвлений, ведет к прогрессу, многократно увеличивает возможности человека по удовлетворению своих потребностей.

Фрейд однажды сказал, что большинство людей не хочет свободы, потому что им не нравится связанная со свободой ответственность. И это еще один из важных аспектов психоанализа. Те пациенты, которые приходят к нам, – это люди, не боящиеся ответственности, принимающие ответственность за свою жизнь на себя. Психоанализ помогает им, в частности, понять, в чем состоит эта ответственность и где ее границы.

Еще одним, специальным аспектом темы свободы в психоанализе является наш психоаналитический метод, который включает в себя свободные ассоциации пациента и свободно парящее внимание аналитика. По сути дела речь идет о том, чтобы создать особое пространство свободы, где бы психические задержки совсем или почти не действовали. Ассоциации пациента не могут быть свободны, из-за действия этих внутренних задержек. Когда ассоциации становятся свободными – это означает, что психоанализ достиг своей цели, и его можно заканчивать. Свободно парящее внимание психоаналитика и свобода его мышления – это как раз те инструменты, с помощью которых он придает свободу ассоциациям своего пациента.

Перверсия: отрицание стыда, короткая дорога к свободе

Если мы вернемся к героям фильма «Порнографическая связь», мы обратим внимание, что это – обычные, на первый взгляд, люди, у которых есть, однако, нечто, что объединяет их между собой, но не вписывается в их повседневную жизнь. Это – их извращенная сексуальная фантазия. Эта территория, на которой задержки и торможения, в том числе, стыд, присущие их обычному поведению, не действуют.

Извращенные фантазии и извращенные действия – это способ оживить безжизненные внутренние объекты, безжизненное Я. Это попытка найти и удержать в своей жизни территорию удовольствия, защищенную от слишком сурового мира и слишком преследующего супер-эго. Перверсия – это попытка отрицать отвращение, стыд и мораль, попытка отрицать разницу между мужчиной и женщиной, между детьми и родителями, попытка отрицать разницу между пенисом и грудью, между молоком, мочой и калом, между влагалищем, анусом и ртом, попытка отрицать разницу между нежностью и насилием, между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью.

Бесстыдство, присущее извращенной личности, не следует путать со зрелой сексуальной свободой взрослого человека. Критерием различия является относительная отщепленность первертной части от остальной личности и от повседневной жизни.

За благообразным фасадом скрывается концлагерь или дом терпимости или просто прегенитальный, неструктурированный хаос.
Понятие фасада я заимствую у французского аристократа, путешественника и литератора маркиза де Кюстина. Астольф де Кюстин посетил Россию в 1839 году и по путевым впечатлениям написал книгу. Многие проницательные суждения де Кюстина не утратили своей актуальности и теперь. Так, де Кюстин писал, что цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки в России – суть этикетки, фасады, за которыми нет реального содержания (де Кюстин, 1843/1997, с. 68).
Культурная работа, которую осуществляет отдельный индивид или целое общество в своем развитии, заключается в «приручении» инстинктов: в их ограничении и сублимации. На смену непосредственному удовлетворению приходит косвенное, символическое, отложенное. Если индивид или общество осуществляют культурную работу слишком быстро, под слишком сильным внешним давлением, происходит расщепление: образуется «культурный» фасад, за которым «хаос шевелится» (Тютчев). Накопившаяся в результате отказа от удовлетворения инстинктов деструктивность легко сметает благопристойный фасад, и на месте стыдливо церемонного «старого мира» обнажается бесстыдный «новый мир» коммунизма или фашизма, или, как это было в нашем совсем недавнем прошлом, капитализма «периода первоначального накопления кармы», по выражению Пелевина (2007).
Человек стыдящийся: Нарцисс или Эдип?

Стыд – это чувство, вызванное дефектом или ущербом, обнаруженным или нанесенным Я каким-либо внешним или внутренним объектом. Вина – это чувство, вызванное ущербом, который Я нанесло какому-либо внешнему или внутреннему объекту. В этом смысле, стыд, безусловно, нарциссическое чувство, и человек стыдящийся, в большей степени Нарцисс, нежели Эдип. С другой стороны, одна из наиболее стыдных ситуаций – это ситуация, когда мальчик или девочка сравнивают свои незрелые половые органы и свои детские физические и психические возможности со зрелыми половыми органами и взрослыми возможностями родителей – отца и матери (или когда взрослый осознает свою незрелость и инфантильность по сравнению с другим взрослым). Здесь стыд – это эдипова эмоция. Человек стыдящийся – это Эдип. Таким образом, стыд невозможно однозначно связать с тем или иным модусом психического функционирования – нарциссическим или объектным. Стыд возникает на доэдиповой стадии как следствие отказа в либидинальной взаимности, как дефицит нормального эмпатического отражения со стороны родителей. Однако наиболее сильное звучание стыд приобретает на эдиповой стадии, когда ребенок осознает свою собственную незрелость и инфантильность, а, значит, и неадекватность своих притязаний на родителя противоположного пола и своей конкуренции с родителем своего пола. Если ребенок не может выдержать боли стыда, он отрицает его, отрицает разницу между собой и родителями и вступает на путь перверсного развития.
Подобные ситуации возникают и в процессе психоанализа, когда пациент не может выдержать чувства стыда от сравнения своей незрелости и беспомощности со зрелостью психоаналитика, с его способностью выдерживать и преобразовывать сырые, необработанные эмоции, возникающие у пациента. Пациент пытается найти короткую дорогу к взрослению, обвиняя психоаналитика, что тот тормозит или не признает его прогресс.

Подобная динамика раз за разом повторяется в нашей стране на социальном уровне. Стыд от собственной отсталости или неразвитости параноидно преувеличивается обществом, а затем отрицается и отщепляется, реальные достижения культуры в припадке ярости разрушаются, и страна пытается придти короткой, перверсной дорогой к взрослению (попытка «построения» коммунизма, а затем попытка «построения» капитализма). Стыдящийся и впадающий в ярость от стыда Нарцисс оказывается сильней ошибающегося, но испытывающего вину и стремящегося к репарации, возмещению нанесенного ущерба, Эдипа.

В ситуации стыда оказались и наши психоаналитики, когда рухнул «железный занавес», и они получили возможность общаться со своими зарубежными коллегами. Я отношусь к более молодому поколению, но основатели той группы, которая впоследствии стала Московским психоаналитическим обществом, начали подпольно практиковать «дикий» психоанализ еще в начале 80-х годов. Один из них, Сергей Аграчев (1998), писал об этом чувстве, вызванном сравнением собственной профессиональной незрелости и «дикости» с культурой зарубежного анализа, как о тревоге. Но я не погрешу против смысла его статьи, если назову это чувство стыдом.

Сейчас, спустя 20 лет после создания секции психоанализа Ассоциации психологов-практиков, которая в 1995 году была преобразована в Московское психоаналитическое общество, мы проделали большой путь и во многом преодолели это чувство стыда и незрелости, получив полноценное психоаналитическое образование, создав и развив свои практики и войдя в Международную психоаналитическую ассоциацию. Подобная динамика постепенной культурной работы в борьбе со стыдом и незрелостью, насколько мне известно, происходит и здесь в Ставрополе, где я имею удовольствие выступать на психоаналитической конференции, организованной Ставропольской краевой психоаналитической ассоциацией.

ЛИТЕРАТУРА:
Аграчев, С. Перенос, контреперенос и тревога отечественных психотерапевтов, Московский психотерапевтический журнал, 1998, №2, сс. 9 – 18
Винникотт, Д. Наблюдение за детьми в стандартной ситуации, 1941/2000, http://www.i-text.narod.ru/lib.html
Винникотт, Д. Искажение Эго в терминах истинного и ложного Я (1960), Московский психотерапевтический журнал, 2006, № 1, сс. 5 – 19
Достоевский, Ф. Двойник, Собр. соч., М., Художественная литература, 1957, т. 1
Кохут, Х. Анализ самости, М, «Когито-Центр», 2003
Кюстин, А. де (1843), Россия в 1839 году, (Николаевская Россия), М., Терра (1997)
Пелевин, В. Числа, М., «Эксмо», 2007
Порнографическая связь (Une Liaison Pornographique)
Режиссер – Фредерик Фонтейн. В ролях – Натали Бэй, Серхи Лопес, Жак Виала. Франция-Бельгия-Люксембург. 1999 год. 79 мин.
Фаулз, Д. Любовница французского лейтенанта, М.: ООО Издательство АСТ; Харьков: Фолио, 2000, сс.2-231
Фрейд, З. Толкование сновидений (1900), М., Издательство Современные проблемы, 1913 (репринтное издание Chalidze Publications, New York, 1982)
Фрейд, З. Очерки по психологии сексуальности (1905), Тбилиси, «Мерани», 1991, книга 2
Фрейд, З. Тотем и табу (1913), Тбилиси, «Мерани», 1991, книга 1
Фрейд, З. Замечания о любви в перенесении (1915), в: Фрейд, З. Психоаналитические этюды, Минск, «Попурри», 1996, сс. 120 – 131.
Фрейд, З. Массовая психология и анализ человеческого Я (1921), Тбилиси, «Мерани», 1991, кн. 2
Basch, M.F. (1978). Psychic Determinism and Freedom of will. Int. R. Psycho-Anal., 5:257-264
Covington, C., Wharton, B. – eds., Sabina Spielrein. Forgotten Pioneer of Psychoanalysis, Hove and New York, Brunner-Routledge, 2003
Ikonen, P., Rechardt, E. (1993). The Origin of Shame and its Vicissitudes. Scand. Psychoanal. Rev., 16:100-124.
Lombardi, R. (2007). Shame in Relation to the Body, Sex, and Death: A Clinical Exploration of... Psychoanal. Dial., 17:385-399.
Rosenfeld, Herbert, (1971) A Clinical Approach to the Psychoanalytic Theory of the Life and Death Instincts: an Investigation into the Aggressive Aspects of Narcissism. In: Melanie Klein Today, London and New York, Tavistock/Routledge, vol. 1 Mainly Theory (1990) pp. 239 – 255.
Šebek, Michael (1996) The Fate of the Totalitarian Object, Int. Forum Psychoanal. 5, XXX
Šebek, Michael (1998) Posttotaliarian Personality – Old Internal Objects in a New Situation, J American Academy of Psychoanal. 26 (2), 295 – 309

* Доклад А. Ускова, прозвучавший на V конференции Ставропольской краевой психоаналитической ассоциации "Психоанализ на грани: свобода и стыд"

Доклад Лилии Варячич-Райко «Ложь и искренность в аналитических отношениях» был представлен на XII ежегодной ставропольской психоаналитической конференции «Ложь», прошедшей 21-22 мая 2016 г.

Обращаясь за помощью к психоаналитику люди приходят с надеждой и искренним желанием перемен. Что же происходит в кабинете психоаналитика? Всегда ли сохраняется искренность между аналитиком и пациентом? Что вынуждает пациента лгать аналитику и как аналитик справляется с ложью пациента? Как аналитику удается или не удается сохранять искренность, когда пациенты прибегают к перверсивным защитным организациям?

За ложью в обыденной жизни нередко стоит сознательное желание уберечь и защитить другого от боли столкновения с реальностью, как будто бы другой неспособен справиться с истиной, пережить соприкосновение с правдой без разрушительных последствий. Нередко ложь обосновывается заботой о другом, но по сути является атакой на другого и делает другого неспособным видеть реальность. Психологическая слепота, глухота и безмолвие передаются из поколения в поколение, а вместе с ними ощущение беспомощности и неумения справляться с реальностью, внешней и внутренней. Ложь и сокрытие правды являются частыми гостями в семьях с межпоколенческими травмами. В некоторых ситуациях ложь кажется единственно возможным решением.
В аналитической работе мы нередко сталкиваемся с различными способами пациентов избежать соприкосновение с болезненными переживаниями внутренней реальности. Пациенты используют различный набор защит и защитных образований. Ложь и ее многочисленные проявления являются одной из таких защит.

История одного случая.
(конфедициальный материал)

Ложь в анализе. Теоретические идеи.

Доклад Имануэля Амрами «Обиды пациента и обиды аналитика: человеческая ранимость как моральная позиция в психоанализе» был представлен на XI ежегодной ставропольской психоаналитической конференции «Обида», прошедшей 22-24 мая 2015 г.

Имануэль Амрами,
Тель-Авивский Институт Современного Психоанализа

Слово обида не является психоаналитическим термином, вы не найдёте его в Психоаналитическом Словаре Лапланша и Понталиса; это слово, взятое из повседневного словесного обихода. Поэтому, на мой взгляд, есть немало смелости в том, чтобы посвятить конференцию анализу душевного явления, которое ещё не было систематически рассмотрено в литературе как разработанное техническое понятие. С другой стороны, это открывает перед нами возможность стать своего рода первопроходцами на территории, которая ещё почти не была исследована.
Кстати, Фрейд именно это и делал, брал простые общепринятые немецкие слова и превращал их в технические термины, которыми мы по сей день пользуемся, перенос-трансфер, катексис, сверх-я и т.д.
На немецком языке Фрейда слово обида это обычно Groll, что чаще всего переведено на английский в Стандартном Издании как resentment, или зачастую grievance. Иногда Фрейд пользуется в подобных случаях словом Erbitterung, т.е. огорчение. Есть случаи, когда переводчики и авторы, пишущие по-английски, прибегают к словам assault или insult, которые тоже означают обиду, но больше в смысле нанесённого оскорбления или унижения. Как видите, не так легко найти прямые эквиваленты русского слова обида в мировой психоаналитической литературе и не всегда ясно, какие термины искать в индексах профессиональных книг. Но и по-русски не так легко в точности определить оттенки значений этого слова. Я вижу несколько параллельных, тесно связанных друг с другом аспектов обиды: чувство, возникающее у обиженного в момент её переживания, сам акт нанесения обиды, его аффективный заряд и обиженное негодование, которое человек несёт в себе в продолжении длительного времени, что называется, затаив обиду.
Для начала вернёмся к профессиональной литературе:

Доклад Сергея Иванова «Другой: расщепление» был представлен на IX ежегодной ставропольской психоаналитической конференции «Другой в психоанализе: от расщепления к дифференциации», прошедшей 25-26 мая 2013 г.

Фрейдовской теорией бессознательного была поставлена под вопрос целостность человеческой психики. Фрейд обозначал термином «расщепление» прежде всего расчлененность психического аппарата на системы и на инстанции, а также раздвоение Я на наблюдателя и наблюдаемое. В работе «Скорбь и меланхолия» Фрейд описал разделение Эго, когда указал на «степень дифференциации», возникающей вследствие идентификации Эго с утраченным объектом. Исходя из такого объяснения меланхолии, Фрейд предложил концепцию разделения примитивного Эго на более поздние Эго и Супер-Эго. В дальнейшем понятие «расщепление» разрабатывалось Фрейдом преимущественно в связи с размышлениями о психозе и фетишизме. При фетишизме, по Фрейду, расщепление является способом существования двух защитных механизмов: отказа от реальности и отказа от влечений. Описывая расщепление Я (splitting), Фрейд стремился выявить процесс, отличный от вытеснения и возврата вытесненного.

Блейлер предложил понятие «шизофрения», обозначив основное патологическое явление при этом заболевании как «shisis». Расщепление при шизофрении Блейлер сравнивал с тем, в чем Фрейд видел специфику бессознательного: существование бок-о-бок независимых друг от друга представлений. Однако при шизофрении Блейлер обнаруживал изначальное ослабление ассоациативных структур (первичное нарушение мысли) органической природы, что приводит к множественной фрагментации психики.

Кляйн, работая с детьми, очень рано столкнулась с огромной значимостью различных форм расщепления и показала, что оно играет центральную роль в самых первых защитных маневрах Эго. Диалектика «хорошего» и плохого» объектов – средоточие теории Кляйн. Основой их взаимодействия выступает дуализм влечений к жизни и влечений к смерти. Хотя эти объекты имеют фантазматический характер, они являются частью психической реальности. Кляйн описывает их как «внутренние» части тела матери. Грудь – это первый расщепленный объект. Все частичные объекты подвергаются аналогичному расщеплению (пенис, фекалии, ребенок и пр.) Это относится и к цельным объектам – с того момента, когда ребенок научается их воспринимать. Интроекция и проекция хорошей или плохой версии объекта играет важную роль в развитии личности. Интеграция таких расщеплений в объектах в реалистическую форму различения становится ключевой особенностью детского развития. Абрахам, а за ним и Кляйн считали развитие Эго в целом основанных на изменениях, возникающих вследствие интроекции, а затем идентификации части Эго с новыми внутренними объектами.

В 1940-х годах Кляйн занималась изучением пациентов с шизофренией, это вернуло ее к феноменам фрагментации. Она считала, что Эго неспособно к расщеплению объекта без соответствующего расщепления внутри Эго. Шизофреническая фрагментация – множественное расщепление – производимая в фантазии попытка защиты с целью устранения объекта путем его фрагментации на части. Это приводит к распаду Эго на части, каждая из которых соотносится с некой частью объекта, что является источником страха аннигиляции.
Бион в ходе работы с психотиками обратил внимание на фрагменты зрительных образов – запомненные, но непереработанные кусочки сенсорно воспринятых фактов. Он задавался вопросом: это следствие расщепляющей атаки на психические функции или попытка сформировать некое целое? Психический опыт психотика – видение зрительных элементов так, будто они являются образами сна. Процесс, похожий на сновидение – альфа-функция – то, что не происходит в уме психотика. Бэта-элементы - содержание протопсихической системы, где психическое не отделено от физического. Если они подвергнутся воздействию альфа-функции, они станут альфа-элементами, которые используются в мышлении и сновидении. Бион считал, что определение значения термина «альфа-функция» является задачей психоанализа.

Грин: проекция возникает одновременно с расщеплением. Через проецирование вовне на объект создается разделение между внутренним (Эго) и внешним (объект), разделенными пространственными границами, которые, таким образом, помогают закрепить это различие. Но и напротив, это разделение одновременно сопровождается отрицанием. Сопровождающее его слияние накладывает на него отпечаток в виде идентификации субъекта с частями, проецируемыми на объект, через что-то вроде возвращения удаленного.

Грин считает, что интерпретация приводит к «проектной индукции», к постепенному устранению расщепления между бессознательным и сознательным, и это улучшает контакт между внешней и внутренней реальностью. С другой стороны, расщепление нужно поддерживать и сохранять, потому что без него будут спутаны субъект и объект, внутренний и внешний мир. В целом, если интерпретированная активность распространяется в область Эроса, она при этом оставляет за Танатосом заботу о разметке неизбежных разделяющих границ, чтобы поддерживать сосуществование обеих частей расщепления. Стоит отметить, что анализ расщепления не закончится простым интеллектуальным принятием вытесненного, но приведет к аффективному столкновению с его реальностью. Когда анализ произведен, даже если он и несовершенен, он приводит к вере, несомненно, ограниченной, но, несомненно, также эффективной, в возможности изменения Эго, что возмещает убыток в результате затрат энергии на контринвестирование. Расщепление, таким образом, поддерживается, но при этом утверждается знание внешней реальности, которая направляется своими собственными законами, связанными все же с законами, управляющими внутренней жизнью, верящей во всемогущество желания.
Куттер: При шизофрении процессы расщепления отличаются и в количественном, и в качественном смысле. Разъединенные области без резких границ переходят одна в другую, границы между ними частично проницаемы. Связанные с этими областями различные образы фантазий не отделены друг от друга, а существуют все одновременно и к тому же активны в своих проявлениях, носят «вирулентный» характер, возникает путаница, дезориентация, образы внутреннего мира чрезмерно подавляют образы мира внешнего. Проекции внутренних образов на внешний мир доходят до того, что расщепленная фантазия оживляет внешний мир мнимыми образами. А образы реально переживаемых «внешних» личностей, наоборот, интроецируются, входят в состав структуры собственной личности.
Но, может быть, самым типичным моментом психоза, наряду с расщеплением, являются текучие границы между отдельными образами Я и образами объекта, между внешним и внутренним мирами. «Внутренний мир становится внешним миром внутреннего мира» и наоборот. Расщепление пытается отграничить перетекающие друг в друга образы, стремясь прежде всего сохранить хорошие и защититься от разрушающих. Еще больше усложняет картину тот факт, что представления о собственной или других личностях относятся не к человеку в целом, а только к его частям. Фрагментарные соотношения частей психики при психозе проявляются и в межличностных, прежде всего, семейных отношениях. Описанные Бейтсоном «двойные послания», создающие путаницу в отношениях, подрывающие доверие к надежности собственных чувств и мыслей, действительно, часто встречаются в семьях психотических пациентов. Причем психиатры чаще «демонизируют» пациентов, а антипсихиатры – родителей, представляя их единственной причиной психоза.

В любом случае, в лечении психотических пациентов разные авторы рекомендуют избегать двусмысленности, стремясь к чувственной определенности. Постоянное прояснение отношений с пациентом предполагает поиск смысла в его странных, причудливых, алогичных мыслях и чувствах. При этом приспособление к реальности, которая включает в себя те же «двойные послания», как указывает Кафка, характерно для опыта любого человека. Однако разница в том, кто, как и к какой реальности приспосабливается, создает и разницу в подходах к тому, как психотерапевты помогают в этом людям.
Тэхкэ ставит под вопрос противопоставление внутреннего мира и внешней реальности. Он говорит о существовании двух наборов восприятий и представлений, одному из которых приписывается качество «внутренности», а другому – «внешности», между которыми индивид учится проводить, вначале грубо, а затем со все возрастающей дифференциацией, границу. При этом оба они продолжают принадлежать миру психического опыта индивида (концепция психики у Тэхкэ включает в себя все, что переживается мысленно). Разделяя ту точку зрения Фрейда, что жизнь новорожденного характеризуется чисто физиологическим восприятием, Тэхкэ предполагает, что уменьшение напряжения возможно лишь во взаимодействии с объектным миром и прежде всего испытывается в опыте младенца как физиологическое «организмическое удовлетворение». Уже затем возникает психология в виде недифференцированного «удовольствия от удовлетворения», которое уже является психологическим феноменом. Последующее строительство психики будет основано исключительно на восприятиях удовлетворения до тех пор, пока не произойдет дифференциация самостных и объектных представлений в эмпирическом мире младенца во второй половине первого года жизни.
Возвращение недифференцированного восприятия характерно для тяжелых психотических регрессий. Ранней детской тревогой о потере переживания собственного Я, которое после своей дифференциации становится носителем субъективно ощущаемого существования, обусловлен общий прототип для страха смерти.

Модель работы с психотическими пациентами В.Тэхкэ

Тэхкэ критикует концепции, которые представляются ему взрослообразными конструкциями с предполагаемым «первичным собственным Я», не отражающими суть недифференцированности. Главным условием для того, чтобы восприятия удовлетворения стали полезным исходным материалом для первых самостных и объектных образов, является их синхронизация во взаимодействиях мать-ребенок. Эта синхронизация зависит от доступности матери и свободного использования комплиментарных откликов, порождаемых в ней невербальной коммуникацией ребенка.
Комплиментарные реакции являются и главным источником информации для психотерапевтов при работе с пациентами с тяжелыми расстройствами. Они при этом должны отделяться от эмпатических и от реакций контрпереноса. Комплиментарные отклики, по Тэхкэ, это адекватные реакции терапевта на те отношения и ожидания, в которых пациент предлагает ему родительские функции. Эти отклики, с его точки зрения, занимают центральное положение в определении природы и выбора времени для терапевтических вмешательств.

Эмпатические отклики, будучи основаны на информативных идентификациях с собственным Я другого человека, невозможны, когда такое Я либо еще не существует, либо было разрушено вторичной утратой эволюционной дифференцированности. Тэхкэ поддерживает рекомендацию Кохута, согласно которой идеализация аналитика пациентом не должна ставиться под сомнение до тех пор, пока она необходима для прогресса лечения пациента. Он, таким образом, расширяет использование концепции переноса до включения всех фазово-специфических повторов задержанных эволюционных взаимодействий, в которых репрезентация хорошего (либидинального) объекта представлена в такой степени, что может быть перенесена на образ аналитика. Это не означает, что образ объекта в принципе не может быть восстановлен, даже когда он был разбит и его осколки были перемешаны с осколками сходным образом распавшегося образа собственного Я.

Терапевт, работающий с психотическими пациентами, сталкивается с исключением себя из психического мира другого человека как объекта. Это делает его уязвимым для контрпереносных переживаний одиночества и фрустрации в своих объект-ориентированных потребностях. Кроме того, терапевту следует научиться проводить различие между идеализацией его пациентом как нового эволюционного объекта и теми ролями, которые определены его собственными побуждениями использовать пациента как нарциссическую подпитку.
Эмпирическая утрата хорошего внешнего объекта отличает психотический уровень переживания и либо развивается в полную утрату дифференцированности, либо ограничивает таких пациентов их собственными частными бредовыми мирами. Именно первоначальная эмпирическая дифференцированность между Я и внешним объектом, в которой обе стороны все еще являются формациями чистого удовольствия, должна быть восстановлена в эмпирических мирах психотических пациентов. Такое восстановление является предпосылкой для возобновления диалога между пациентом и человеческим миром объектов. Следующей задачей является поддержка и сохранение этой дифференцированности , для того, чтобы защитить пациента от рецидива. И, наконец, продолжение работы может помочь дальнейшей структурализации психики пациента, приближаясь к процессам, которые характеризуют работу с пограничными пациентами.

Главная задача терапевта – стать представленным в эмпирическом мире психотического пациента в качестве хорошего внешнего объекта независимо от того, сопровождается ли утрата пациентом такого объекта утратой переживания собственного Я или нет. Рекомендуется начинать аналитическую работу с такими пациентами в защищающих условиях психиатрической клиники вследствие утраты ими способности заботиться о себе.
Терапевт должен быть способен поставлять психотическому пациенту переживания, аналогичные тем, которые происходят в здоровом симбиозе между матерью и ее субъективно все еще допсихологическим младенцем. Независимо от пола терапевта главная проблема заключается в том, чтобы использовать свои комплиментарные отклики на психотического пациента, регрессировавшего к недифференцированности. Они включают импульсы заботиться о базисных потребностях пациента и давать ему удовлетворение его ранних инфантильных желаний. Это представляется несущим угрозу для аналитического воздержания – краеугольного камня классической техники. Однако функция нового эволюционного объекта заключается в том, чтобы предоставить психотическому пациенту возможность восстановления своего симбиотически неудавшегося и задержанного психического развития.

Адекватное удовлетворение ранних инфантильных желаний не означает конкретных материнских услуг (кормление, купание, ласки), речь идет о косвенных и символических формах удовлетворения. Главная функция терапевта – представлять текущую реальность для пациента при полной преданности, открытости и абсолютной доступности для пациента в течение проводимого с ним времени. Когда терапевту удается стать новым симбиотическим фактором в мире переживаний пациента, возникает атмосфера теплоты и безопасности, которые соответствуют знаменитой концепции «холдинга» Винникота. Ощущения удовольствия, источником которых становится присутствие и речь терапевта, включаются в ту недифференцированную репрезентативную массу, из которой должен дифференцироваться образ терапевта как нового эволюционного объекта для пациента.
В адекватно протекающем процессе терапии, как правило, вскоре появляются хорошие интроекты терапевта, позволяющие сохранять дифференцированность в эмпирическом мире пациента даже в отсутствие терапевта. При этом, когда для пациента снова становится возможным интроективно-проективное переживание, формируется образ «абсолютно плохого» объекта. В институциональном сеттинге этот необходимый враг склонен быть экстернализован и персонифицирован каким-то другим сотрудником персонала. Функционирующая интроективно-проективная система необходима для сохранения первичной дифференцированности психического переживания и, таким образом, начального переживания субъективного существования.

Защита и усиление дифференцированности в дальнейшем заключается в усилиях по сохранению «абсолютно хорошего» качества интроекта терапевта. В идеале можно было бы ожидать, что работа с психотическими пациентами дальше будет протекать в том же русле, что и работа с пограничными. Однако обычно этого не происходит, так как пациенты, вышедшие из острой стадии фрагментации, по большей части не обладают необходимой толерантностью к ранней аннигиляционной тревоге. Эта тревога неизбежно мобилизуется частичной утратой объекта, вовлеченного в идентификацию и представляет собой предчувствие непереносимой психической боли и утрату переживания собственного Я. Главная причина такой низкой толерантности к тревоге – специфическая нехватка у психотического пациента хороших репрезентаций в целом, включая интроективные переживания регулирования напряжения и стимулирования безопасности. Поэтому так важно в дальнейшей работе сохранение безопасной «удерживающей» атмосферы во взаимодействиях между пациентом и терапевтом, который должен быть «добрым, но не навязчивым, искренним, но не обхаживающим, твердым, но не воспитывающим». Каждый раз, когда терапевт переживается как способный спокойно и твердо выносить недостаточно связанные агрессивные импульсы пациента, он оказывается сильнее, чем «абсолютно плохие» внутренние объекты пациента. При этом необходимо понимать, что вся вербальная активность терапевта главным образом способствует интроекции его функции как охраняющей силы против плохости и деструкции, а не возрастанию знания пациента о себе.
Когда пациент сможет выносить частичную объектную потерю и минимум тревоги, именно тревога, достаточно умеренная, чтобы функционировать в качестве сигнала, мотивирует Эго к долгосрочному структурообразованию посредством процессов интернализации. Именно тогда работа с психотическим пациентом может походить на работу с пограничным, но сохраняется несколько решающих отличий. Главное из них – отсутствие альтернативных объектных образов для сохранения дифференцированного переживания. В репрезентативном мире психотического пациента нет сравнимых трансферентных объектов, которые бы надежно защищали и сохраняли его дифференцированное переживание, что делает его экзистенциально зависимым от сохраняемого образа терапевта как нового эволюционного объекта. Даже когда в работе с психотическим пациентом достигается уровень появления эдипальных чувств и фантазий, их рекомендуется интерпретировать и прорабатывать по существу в его теперешних взаимоотношениях с терапевтом.

Информационный листок

Последние выпуски

СКПА – Член-корреспондент Европейской сети групп-аналитических обучающих институтов EGATIN

European Group AnalyOc Training InsOtuOons Network, EGATIN

Новое на форуме

Нет сообщений для показа